Здесь лежит очень, очень много псевдохудожественного текста от персонажа.Айя, друзья и братья. Меня зовут Эреглас, и я твёрдо намерен предаться воспоминаниям, посему чувствительным натурам я посоветую заткнуть уши и удалиться.
Так уж вышло, что пока я был в Ангбанде, меня сунули в мастерскую. Музыкальные инструменты им, конечно, нужны не были, но поскольку чары мастерства мне в какой-то мере подвластны, тёмные решили, что в мастерской мне самое место. Наверное, потому что слова «мастерская» и «мастерство» – от одного корня, не иначе.
Занимались мы там, в основном, тем, что делали оружие. «Оружие для врага, которое будет поднято против своих?!», возмущённо воскликнут некоторые, и будут отчасти правы. От всей души желаю им никогда не понять и не узнать, почему на это можно согласиться. Не стоит, впрочем, думать, что я ничего не пытался предпринять. Путём проб, ошибок и, как образно выражаются некоторые из эдайн, «такой-то матери» я вывел способ, как добиться того, чтобы клинки, поднятые против детей Эру за пределами Ангбанда, ломались. Почему за пределами Ангбанда? А чтобы, если станут проверять на месте прямо на ком-то, не обнаружили неполадку, не принялись выяснять, что да как, и не лишили меня возможности подгадить им ещё таким же образом вместе, скажем, с руками или головой. Почему просто ломались, а не поражали владельца громом и молниями? Да всё потому же, хоть громы и молнии я очень уважаю. Очень надеюсь, что хоть одну жизнь я этим спас.
Настал, однако, момент, когда не то жилы истощились, не то морготовы миазмы вконец испортили руды в нашей части гор, – и как же я тогда радовался! Во-первых, можно было больше не тратить сил на чары, а то заниматься этим в стенах вражьей твердыни – это примерно то же самое, что пытаться петь, по ноздри стоя в тухлой болотной жиже, да ещё так, чтобы рыскающие вокруг ядовитые гады ничего не услышали. Во-вторых, можно было, наконец, работать с полной отдачей, не рискуя сделать ничего по-настоящему годного. Хуже нет – делать что-то из-под палки (то есть плети, с палками там было несколько напряжённо) и спустя рукава.
Помню ещё, у нас стали гореть литейные формы. Материал износился и устал – его можно понять, я бы на его месте тоже гореть начал. И вот стою я с зубилом над формой, пытаюсь её углубить и думаю – и что ж я не скульптор? Вот если б я был скульптор… я чуть ли не поэму сочинил о том, что бы я тогда сделал, но, странное дело, теперь ни слова из неё вспомнить не могу. Удивительно, правда? На чём бы другом меня память подвела – было бы не так странно, но почему-то вместо всяких тяжких и невесёлых дел забыл я именно её, и как отрезало.
Знаете, наверное, что у эдайн (а также у гномов, но это к делу не относится) бывает такой недуг, как храп? Это когда во сне дыхание прерывается и выходит с громким шумом, похожим на рык недовольного медведя. Над мастерской начальствовал человек, Радгар, и храпел он от души. Сначала это меня раздражало, но потом я понял, что и храп – часть великого замысла Эру, поскольку знаменует он глубокий сон, и достоверно подделать его, чтобы притвориться спящим, крайне затруднительно. Очень удобно было делать что-нибудь своё потихоньку, пока Радгар крепко спал.
Ещё нас регулярно сгоняли, чтобы пересчитать, устроить какое-нибудь представление для поддержания должного состояния боевого духа (то есть, запуганного и подавленного) и потом выдать еды. Причём обязательно именно в этом порядке.
И вот стоишь, глядишь, как какого-то очередного невезучего (или везучего, тут уж как посмотреть) товарища по несчастью жрут заживо волки, а в голове ровнёхонько две мысли: отказаться после этого от еды нельзя, потому что иначе не будет сил работать, и тогда сожрут уже тебя, но, с другой стороны, даже если и сожрут, то у тебя всё равно будет целых два выхода.
Самым тяжёлым была не вечная тьма, духота, жара или холод, одинаково трудно выносимые, не недоверие и ненависть между соплеменниками, проистекающие из дурных условий и великой усталости, не постоянный страх и даже не бессилие, а то, что очень сложно было с кем-то перекинуться словом, если только не работаешь с ним рядом. Я от этого готов был пытаться лбом прошибить себе путь наружу сквозь ближайшую стену.
В Ангбанде я научился массе вещей – сложно сказать, насколько полезных, правда. Например, точить металл, который хочет, чтобы его оставили в покое и не трогали, а не делали из него плохое оружие. Петь, только стоя лицом к выходу, чтобы вовремя смолкнуть, если вдруг покажется кто-то, кто не ценит чужие музыкальные дарования. Отвечать на вопросы, не отвечая на них. Не судить чужую подлость, да и вообще не судить – в конце концов, есть в этом мире Судия, и нечего пытаться лишить его работы, всё равно не получится. Выглядеть легкомысленным дурнем – хотя нет, это я и раньше умел, а там просто отточил сей талант. Находить причины для радости и смеха там, где их отродясь не было, нет и не будет. Использовать в речи человеческие хулительные слова, смысл которых от меня отчасти ускользает, но за которыми чувствуется странная сила (позже я даже искал её истоки и, кажется, нашёл, но это к делу не относится). И много ещё чему я научился, и стараюсь умения эти ценить, даже если толку мне с них сейчас никакого, потому что слишком уж обидно было бы признать лишним опыт, давшийся столь великой ценой.
Как я выбрался из Ангбанда? С чего бы начать? Наверное, с того, как мы туда угодили.
Спустя несколько лет после Пламени меня назначили командовать одной из застав, что стоят за Эред Вэтрин по кромке Анфауглит. В помощь мне государь Фингон в его прозорливости послал туда вместе со мной Хитлина, строителя и великого педанта. Командование над моим конным отрядом перешло к Хэльросу, моему старому другу, соратнику и побратиму.
Ныне оба мертвы, и на обоих я зол за то, что они меня обогнали в пути на Запад, и об обоих скорблю, и на встречу с обоими надеюсь, как мало на что надеялся. Нам с ними есть, о чём поговорить.
Крепость наша была расположена так, что после падения Минас Тирит должна была рано или поздно тоже неизбежно пасть, но при этом была крайне важна, чтобы препятствовать свободным перемещениям врага. Гарнизона у нас было восемь дюжин, не считая моего старого отряда, для которого мы стали базой.
Началось с того, что почти сразу после прибытия туда Хэльрос, которого я послал на разведку, пропал. То был мой просчёт и моя ошибка, потому что я не послушал упреждений Хитлина и неправильно оценил пути движения вражеских сил. Позже Радгар Найтел недоумевал, за что я себя виню, ведь я отдал приказ, а мой подчинённый его не выполнил. Я редко когда так хотел всерьёз больно ударить не вражью тварь, как тогда, слушая его рассуждения.
После этого застава простояла год. Ранней весной, несмотря на то что мы отремонтировали стены и укрепили ворота, нас взяли штурмом под покровом мглы, пришедшей с Железных гор, ровно в тот момент, когда гарнизон был ослаблен, потому что конный отряд выполнял не важно уже какую задачу не важно где. Из восьми дюжин в живых осталось две. До Ангбанда дошло и того меньше. В надежде защитить своих воинов мы с Хитлином назвались командирами. Что было дальше, думаю, понятно и так.
Спустя полтора или два месяца я оказался в мастерской. Про Хитлина я знал, что его, возможно, решили не добивать, а вылечить и использовать как бывшего строителя и знатока камня. Про остальных выживших не знал ничего. Хэльроса считал погибшим, и не в первый раз, потому что однажды до этого он уже пропадал и возвращался.
Странное дело, я донесения писал цветастее, чем сейчас говорю. Впрочем, это было вступление, так что и ладно.
Итак, я оказался в мастерской. На тот момент я имел неплохие шансы довольно быстро стать более питательным, чем полезным, и так бы и вышло, не окажись там же кузнеца из народа Ангрода, которого на руднике прозвали «Небитым», но на самом деле звали Хэлвегом. Ругань и пинки меня на тот момент уже мало впечатляли, как всякое привычное явление, а вот его искреннее участие помогло. И позже, когда Хэлвег застал меня за порчей оружия, он меня не только не сдал, но и выразил полное сочувствие моим скромным усилиям. Сейчас я так просто об этом всём говорю, и кажется, будто помощь ближнему и соучастие в борьбе с врагом – это нечто само собой разумеющееся. Но под тенью это не так. Это драгоценный дар и подвиг.
Тишину разбивают мерные удары кузнечного молота, ещё не мелодия, но уже ритм, предвестник музыки и её живое сердце.
Спустя некоторое время в мастерской объявился Хитлин. Конечно же, он туда пришёл исключительно для того, чтобы выправить инструмент, а уж что между делом мы с ним успели сговориться о подготовке побега, так это были сущие мелочи, которые никого не касались, кроме, разве что, Хэлвега. И снова кажется, что впутать его в подготовку побега было естественно. На самом же деле это означало вверить в его руки жизнь, и не только мою, и одновременно подвергнуть его опасности, возможно, худшей, чем просто гибель.
Где-то в самых низких регистрах рождается мотив – пока тихий, он вторит ритму и оплетает его, обещая со временем превратиться из неверного блуждания нот в настоящую тему, что прогонит прочь молчание и тени.
Но вот приходит известие о том, что совершена неудачная попытка побега и зачинщики пойманы. Всю мастерскую допрашивают, меня пристальнее, чем остальных – но про этот побег мы ничего не знаем. И это важно; там умеют задавать вопросы и получать на них ответы. Среди зачинщиков Хитлин; мы с Хэлвегом видим его распятым на стене, после чего он пропадает без вести и упоминания, но мы не бросаем подготовки. Я могу уже почти не верить в успех, я могу потерять надежду, но мы не остановимся и не сдадимся, потому что тогда останется только лечь и умереть без всякого смысла, а уж этого от меня враги никогда не дождутся.
И была ещё тогда встреча во тьме, из тех, от которых не знаешь, радоваться ли родному лицу или рыдать от ужаса, – я увидел старую подругу, Нэльвен, там прозванную Рэссой, некогда целительницу, и под тенью продолжавшую лечить, кого получалось и как только можно было. И ей тоже я обязан жизнью. Что стало с ней потом, я не ведаю, но тоже надеюсь на встречу, пусть даже и на ином берегу.
Едва зародившаяся мелодия обрывается резким аккордом, ритм сбивается на мгновение – но продолжает своё звонкое биение, и мотив возвращается из небытия, всего несколько нот, упорно повторяющихся раз за разом.
У нас готова фляга и есть запас воды. Мы изыскиваем способы изготовить и спрятать оружие. У нас есть дерюга, которую со временем я планирую превратить в плащи, которые укроют нас от любых взглядов.
А потом в мастерскую зашёл не знакомый на первый взгляд эльда, седой и сгорбленный, и в нём я узнал Хэльроса – ровно после того, как тот повалил меня на пол с явным намерением разбить мне лицо. Да, радостные встречи в Ангбанде – они такие. Неоднозначные.
Всё шло своим чередом. Нам с Хэльросом никак не удавалось больше сойтись и продолжить беседу с того места, где мы остановились. В мастерской появился новенький, Ангэлэд, и принёс с собой глоток свежего воздуха и постоянную тревогу, как бы его горячность и юность не нарушили наши планы. Руда стала хуже, формы начали гореть. У нас появилась форма для коротких мечей и запас неучтённого металла. На регулярных сходках кого-то били кнутом, кого-то затравливали волками. Среди них были и те, кого я знал. Был и Рохир, гонец и хитлинов почти-родич, – и мы смотрели, как тёмные майяр пытаются сломить и унизить его. Кто-то считает, что если не можешь помочь, лучше не смотреть. Я тогда считал, что смотреть, видеть и помнить – мой долг.
Потом мы начали обзаводиться оружием. Потом нам с Хэльросом всё-таки удалось несколько раз перекинуться несколькими словами, и он принёс мне весть, что Хитлин всё-таки жив и работает в дальнем забое. Потом на очередной сходке появился и сам Хитлин.
Мелодия крепнет, ритм ускоряется. Вступают новые инструменты, нарастает напряжение. Тишина отступает всё дальше и дальше.
А затем всё пришло в движение самым неожиданным образом. В плавильне перестало хватать работников в связи с тем, что их пустили на корм волкам, и один из майяр решил, что недостачу следует восполнить из числа работников мастерской. На тот момент у нас уже был небольшой запас оружия, и я как раз начал работать над тем, чтобы превратить «одеяла» в «плащи». Уходить из мастерской мне казалось крайней несвоевременным, и всё это выглядело как очередной крах всех планов. Но из всех из них я один был не оружейник. Радгар бы не пошёл, не так он звучал, чтобы жертвовать своей безопасностью и жизнью. Моим юным друзьям в плавильне точно было не место. Потому туда пошёл я. Для вящего ужаса и трепета тот майя решил меня облагодетельствовать, исправив то, что раньше один из его братьев мне поломал. Кто не слышит мир слишком чутко и кого не лечили тёмные майяр, вероятно, не поймут, в чём тут проблема, но если им любопытно, то пусть спросят у любого целителя и обрящут сокровенное знание, а я не буду сейчас отвлекаться от рассказа. Достаточно сказать, что после всего этого я был готов окончательно признать, что жизнь моя всё-таки не удалась, и, наверное, проклятие Намо настигло ещё одного бестолкового нолдо.
Но дальше всё вообще пошло самым странным образом. Руды на переплавку не добыли, и почти всю плавильню погнали работать на поверхность – добывать крепи для новых штолен, а меня затребовал к себе в числе прочих Хэльрос в помощь при проходке нового забоя. Были там ещё Хитлин, Рохир, Райнгиль и ещё один воин с Врат Маглора.
Хитлин нашёл место, где можно было выбраться на поверхность. Час настал.
Как наименее пригодные к прокладке новой «шахты» мы с Хэльросом остались в арьергарде изображать тщательный поиск пропущенных рудных жил в уже отработанном забое.
Мелодия рассыпается недоуменными, растерянными пассажами.
Всё было не так. Я не мог взять с собой Хэлвега и Ангэлэда, а оставлять их за спиной было мучительно не меньше, чем решать, кого посылать на смерть, а кого приберечь на следующий раз. Я не мог найти слов, какие сказать Хэльросу теперь, когда за нами внезапно не было почти никакого присмотра. Вместо слов я обнял его и поцеловал в лоб, так, как это делают на прощание, думая, что предчувствие беды терзает меня потому, что вот-вот орки, волки или майяр заметят, чем мы здесь на самом деле заняты.
Вышло иначе. Мы выбрались, но когда Хитлин и Хэльрос вместе рушили потолок шахты, которая вела к поверхности, Хитлин выбрался, а Хэльрос остался под завалом, и ни времени, ни возможности оплакать его у меня тогда не было.
Скорбный аккорд, нежданный, обваливается, как обухом по ушам – и продолжает звучать, не смолкая, постоянным фоном и аккомпанементом.
Тех, кто погиб в бою, воспоют многие. Я пою о тех и во славу тех, кто погиб во тьме и в одиночестве, принося себя в жертву другим, спасая чужие жизни. Их жертва и подвиг не меньше. Их имена достойны памяти не меньше.
Мы вышли на Дор Даэдэлот. Нам повстречалось… нечто. Оно говорило с нами, и я отвечал. Впервые за долгое время я чувствовал, что могу закрыть собой других, что это моё дело и мой час. Потом я пел ему, и оно пропустило нас, но я лишился сил. Потом иная сила вела нас, охраняя и упреждая. Меня несли, потому что сам я идти не мог, а мог только радоваться ветру. Оказывается, по нему я скучал даже больше, чем по небу над головой. Невероятная красота – вереск, качающийся под порывами ветра, холмы и свинцовые тучи. Увидеть и умереть.
Да, тогда я думал, не лучше ли было бы, погибни я прямо там, чтобы отправиться вслед за побратимом, и какая польза от того, что я остался жив. Но ничего. Теперь я нашёл и придумал себе какие-то объяснения, зачем так было надо. Да и потом однажды я догоню всех тех, кто успел раньше меня, и нас ждёт действительно радостная встреча. И, возможно, даже немного приветственного дружеского битья лиц от полноты чувств.
Мы вышли к заставам с севера, и под стенами крепости мы с моим сознанием окончательно расстались. Встретившись вновь, мы с ним обнаружили не только Хитлина и всех остальных, но и нашу мастерскую в полном составе. Только Хэльроса не было. Он приходил мне во сне потом, и мы говорили, но не видеть его рядом после того, как я почти поверил, что мы снова вместе, было словно лишиться одной руки. Или переднего зуба. Постоянно тыкаешься во что-то, чего нет, и всё, оно пропало, ушло, только пустое место болит.
А второй руки я таким же образом как будто бы лишился, когда и на эту заставу напали. Мы слишком медлили с отъездом. Под стены пришло тёмное воинство. Хитлин остался прикрывать отступление. Кричал, чтобы я уходил. И я ушёл, вместо того, чтобы остаться и погибнуть уже там. Не потому, что послушал старшего друга. А потому, что, почувствовав поступь тьмы, услышав мрак и диссонанс, что распространяют вокруг себя тёмные твари, понял, что не могу больше стоять против них с оружием в руках. Зовите это трусостью, если хотите. Я это именно так и зову и не пытаюсь искать себе оправданий. Силы мои кончились, смех стих, мелодия умолкла, и в этой тишине я был бессилен и слаб. Так, будто бы безрукий, и хорошо, что не полностью безмозглый – ибо рядом шёл Хэлвег, у которого, кажется, тогда соображения было побольше, – я в числе прочих добрался до Барад Эйтель, сожалея обо всех тех словах, что не сказал ещё и Хитлину, и обо всех тех смешных обещаниях друг другу, что мы с ним не выполнили, и о резких речах, что я повёл, скорбя по побратиму.
Сделав же последний доклад государю, я попросил его отпустить меня – и он не стал меня удерживать силой. Нам с Хэлвегом лёг под ноги путь до Оссирианда. Там, в лесах, меня ждала лютня, которую я построил в мыслях, пребывая в самых тёмных безднах. Ей надо было воплотиться.
Вот она. Голос её скорбен и нрав непрост, а этот узор в виде разорванной цепи – из того металла, что так и не стал нашими мечами и что я нечаянно унёс в кармане из Железной Темницы Врага. Настало время мне умолкнуть и дать слово ей. Те, кто зажимал уши и удалялся, теперь могут вернуться и внимать, ибо больше их слуха я не оскорблю.